Цитаты из книги - Три товарища

— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего—то. Она покачала головой: — Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

Обычно он токовал, как тетерев, а теперь стоял словно монах ордена кармелитов, и не двигался с места. Он стоял как отпущенный из обители монах и не мог пошевельнуться.

Многим людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.

— Ты любишь меня? — спросил я. Она отрицательно покачала головой. — А ты меня? — Нет. Вот счастье, правда? — Большое счастье. — Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли? — Решительно ничего, — ответила она.

Мы назвали машину «Карл». «Карл» — призрак шоссе.

Человек вспоминает о своих скудных запасах доброты, обычно когда уже слишком поздно. И тогда он бывает очень растроган тем, каким благородным, оказывается, мог бы он быть, и считает себя добродетельным. Добродетель, доброта, благородство… <…> Эти качества всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Я не мог больше оставаться в доме и вышел. Стало туманно. Вдали шумело море. С деревьев падали капли. Я осмотрелся. Я уже не был один. Теперь где—то там на юге, за горизонтом, ревел мотор. За туманом по бледносерым дорогам летела помощь, фары разбрызгивали яркий свет, свистели покрышки, и две руки сжимали рулевое колесо, два глаза холодным уверенным взглядом сверлили темноту: глаза моего друга…

У неё была голубая кровь, плоскостопие, вши, а также дар провидения.

Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами и не зная почему.

Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол. — Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча — грубая тряпка! А такая тварь живёт только один день, и всё. — Он оглядел всех по очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете? — Пустой стакан, — ответил Ленц. Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону: — Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. <…> Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым всё—таки никогда не владеем. Он достал из кармана часы и поднёс их к глазам Ленца: — Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина. Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию. Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь. — И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие. — Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадёжную мечту о вечности. Готтфрид рассмеялся: — Фердинанд, самая тяжёлая болезнь мира — мышление! Она неизлечима. — Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему Грау, — ты — недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем. Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой: — Братья, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — всё это толчки, приближающие нас к концу.

Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие!

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной только мучительной борьбе за убогое, голое существование.

Проклятие, я не хотел думать обо всем этом. Будь что будет, пусть я сойду с ума от горя, когда потеряю ее. Но, пока она была со мной, все остальное казалось безразличным. Стоило ли пытаться упрочить свою маленькую жизнь! Все равно неизбежно настанет день, когда великий потоп смоет все.